Что хотел сказать Иван Гончаров современникам и потомкам
21 февраля в 15.00 в ВОУНБ им. М. Горького пройдет очередная лекция доцента ВолГУ Сергея Калашникова из цикла «ЛИТЕРА-TERRA»: «Что русскому хорошо, то немцу смерть». В центре внимания на этот раз будут Иван Гончаров и его роман «Обломов». В преддверии данной встречи Сергей Борисович рассказал ИНТЕРу, на чем он планирует сконцентрировать свое внимание.
Обломов и Штольц из разных цивилизаций?
— Два центральных персонажа произведения, Штольц и Обломов, являются антагонистами друг друга, — начал разговор Сергей Калашников. — Это противопоставление русского и немца, и оно не случайно. Как мы помним, Штольц по матери — русский, по отцу — немец. И это не единственный момент, когда в книге можно усмотреть столкновение двух цивилизационных принципов — западноевропейского, и либо отдельно русского, либо, я бы сказал, даже евразийского.
В целом, на мой взгляд, важно подойти к роману не с теми мерками, по которым его рассматривают в школе. Школьный подход сформирован русской демократической критикой 50-х гг. 19 века. В частности, статьями Добролюбова «Что такое обломовщина?» и Писарева «Обломов. Роман Гончарова». Они задали вектор прочтения, внутри которого Обломов мыслится как отрицательный персонаж, и ему противопоставляется способность к жизнедеятельности у Штольца. Но многие совершенно забывают, что был у нас такой замечательный критик Александр Васильевич Дружинин, который тоже отозвался на этот роман критической статьей «Обломов. Роман Гончарова». И он выбрал позицию рассмотрения этого текста не с точки зрения общественно-политической борьбы конца 50-х гг. прошлого века, а с точки зрения общечеловеческих ценностей, нравственных и незыблемых. В своих рассуждениях он приходит к выводу о том, что Обломов — это литературный тип, сопоставимый по масштабу с Дон Кихотом и Гамлетом.
— Вы, как я понимаю, не согласны с этими полярными высказываниями?
— Свою задачу я всегда вижу в том, чтобы попытаться реконструировать авторский замысел. У Гончарова есть очень интересное высказывание, сделанное через 20 лет после окончания работы над произведением. В письме 1878 года он признается своему корреспонденту, что по мере написания романа в нем постепенно вырисовывались черты всякого русского человека. То есть он мыслит эту книгу как некую модель русского национального характера, безусловно, с Обломовым в центре этого произведения. Никак не со Штольцем. Я постараюсь в своей лекции сопоставить эти три концепции.
Обломов продолжится в Кутузове
— Как роман Ивана Гончарова вписан в литературный процесс того времени?
— Мне важно показать преемственность предшествующих и последующих поколений в русской литературе, поэтому конечно, роман будет соотнесен с тематикой предыдущих лекций. Мы говорили о «Мертвых душах» Николая Гоголя и впервые обозначенной в этом произведении идеи гипнотического и иррационального русского пространства. Оно настолько огромно, что, с одной стороны, завораживает, а с другой — пугает. С одной стороны, оно возбуждает в человеке жажду активной деятельности по обустройству этого пространства, а с другой — человек, предприняв какие-то действия, попытавшись пространство это каким-то образом обустроить и сделать его пригодным для жизни, понимает, что он своими человеческими усилиями охватить эту территорию, в общем-то, не может.
И та же самая проблема у Гоголя возникает со временем. Во всех культурах, во всех мифологиях время всегда мыслится как надстройка над пространством, как некая метафора пространства. Культурологами замечено, что в зависимости от того, как люди воспринимают пространство, они начинают моделировать себе соответствующим образом время. Так вот Гоголь, по большому счету, вплотную подошел к этой самой проблеме: время в России тоже иррационально по своей природе, потому что оно «обслуживает» иррациональное пространство. Европа очень рано, гораздо раньше, чем русская литература, поставила проблему времени. Его всегда не хватает европейцу, поэтому европейцы относятся к своему времени крайне рационально. Откуда эта особенность восприятия времени проистекает? Она проистекает из восприятия пространства.
Ну, в частности, европейское пространство — это пространство очень сжатое, это пространство, которого всегда не хватало, это пространство, которое нужно было очень экономно расходовать. Европейская архитектура дает нам как раз этот образ недостаточного пространства. Это архитектура, которая разрастается не в ширь, а вверх. Европейская готика — это на самом деле метафора отношения к пространству. Россия предлагает другой вариант отношения к пространству.
— Я вспомнила стихотворение Лариссы Андерсен:
Паровоз выхватывал пространство
И швырял его по сторонам,
Но наивному людскому чванству,
Улыбалась мудрая страна.
— Да, земля зачастую оказывается могущественнее и мудрее ее обитателей, и мы волей-неволей начинаем перенимать свойство этого пространства. Мы понимаем, что оно безграничное, отсюда безграничный лимит времени, отсюда и проистекают такие черты русского характера, как неторопливость, спокойствие, сострадание, некое умиротворение. Когда ты понимаешь, что логика событий, происходящих в этом пространстве, управляется не тобой.
Вот потрясающе, но буквально сегодня утром… мне важно было найти подтверждение этой идеи в произведениях, написанных после «Обломова». И я вдруг понял, что на самом деле «Война и мир» Толстого, ключевой принцип победы в Отечественной войне у Толстого, он связан с этой особенностью русской ментальности. Один из центральных и один из, бесспорно, положительных персонажей данного произведения Кутузов — это человек, который на поле боя ведет себя так же, как Обломов ведет себя на диване: он доверяется этой самой иррациональной силе, позволяет русскому пространству самому бороться с захватчиками. Это исключительно Обломовский принцип осознанного ничегонеделания: не вмешиваться в работу этого метафизического механизма, а слиться с ним, полностью довериться его воле.
Обломов как шлагбаум
— Вернемся к Илье Ильичу Обломову…
— Вернемся. Роман ведь начинается с того, что к нему приходят его петербургские приятели. Они живут в бесконечно временном цейтноте: и писатель Пенкин, и светский щеголь Волков, и карьерист Судьбинский. Тоже вот интересно: Санкт-Петербург — европейский город, построенный по европейской модели и требующий постоянного поддержания такого жизненного ритма. Но эти люди устают жить в столь стремительном темпе и приходят к Илье Ильичу за своей «порцией» сострадания и жалости. Сами они никого не жалеют, а жалости к себе хотят. По этой же причине Штольц из бесконечных своих поездок, в том числе заграничных, приезжает именно к Илье Ильичу и позволяет себе расслабиться. Он хочет почувствовать себя русским человеком. Жалость и сострадание русского человека ведь тоже проистекают из свойств необозримого русского пространства: здесь, в отличие от той же Европы, за него не приходится конкурировать, не приходится «расчищать» его для собственной жизни. Оно в избытке, оно поит и кормит, его хватает всем, поэтому в нем незачем бороться за выживание с себе подобными. Разумеется, я сейчас веду речь о «большом» пространстве России.
Немаловажно также понимать, в чем Гончаров пошел дальше своих предшественников. Он начинает роман со сна Обломова. А сон — это явление подсознательное. То есть автор, пытаясь объяснить характер русского человека, выводит его из глубин бессознательного. Из того, что человек испытывает и чувствует во сне. Когда на уровне рефлекторном воспринимаются те или иные внешние раздражители. В этом уникальность произведения, это абсолютно психоделический роман.
— Как вы оцениваете изменения, проходящие на протяжении романа с героем-антагонистом Обломова — Штольцем?
— Штольц, женившись на Ольге Ильинской, переезжает к себе в имение, и перед ним открываются эти самые невероятные пространства. И он в конце произведения любит часами сидеть на террасе и пить чай, просто смотря куда-то в огромную необозримую даль. Это то, что делал лирический герой Гоголя в «Мертвых душах»: глядя в это пространство, он чувствовал, что оно хочет с ним говорить. И чувствовал, что какое-то у него предназначение, долг есть по отношению к этому пространству, иррациональной величине.
И только одна Ольга Ильинская оказывается совсем не русской, она чувствует какую-то потребность деятельности, ее перестает устраивать брак со Штольцем, ей хочется какого-то движения куда-то вперед, она не знает, как его осуществить, и в конце романа живет в состоянии какого-то странного томления, предощущения чего-то, ей хочется какой-то активности. Но ни Илья Ильич ей этого не дал, ни Штольц дать этого не может.
При этом надо отдать должное Гончарову, ведь роман заканчивается победой не «немца», фамилия которого, кстати, переводится как «гордыня». Роман заканчивается победой «русского духа», золотого сердца Обломова.
— Но это победа дивана… По-моему, не лучший вариант, вам так не кажется?
— Это, конечно, крайнее проявление, мы должны помнить, что литературное произведение — это не пример для подражания. Это то, что необходимо осмысливать, а уже в зависимости от нашего осмысления мы можем делать какие-то выводы. И это вовсе не значит, что все русские люди такие и должны вести себя, как Илья Ильич Обломов.
Вот зачем нужна эта самая лекция? У нее есть и некий прагматический аспект: в тот момент, когда мы начнем лениться, надо вспоминать: а ведь я веду себя как Илья Ильич Обломов не в лучшие моменты его жизни. Вот тогда-то и нужно себя немножко одернуть. То есть Илья Ильич — это тот шлагбаум, тот барьер, за который заступать в некоторых случаях уже нельзя, и сопротивляться иногда нужно. С этим надо что-то делать, вот каково послание Гончарова современникам и потомкам. Гончаров не сказал, что хорошо это или плохо, он сказал, что это есть, а уже дальше от нас самих зависит, как мы распорядимся тем, что у нас есть. Потому что помимо этой части русского характера, есть и другие его стороны, и по мере того, как мы будем двигаться по произведениям русской литературы, эти части будут высвечиваться.
Фото взято из соцсетей